КВИР - Бирюзовый соблазн

Бирюзовый соблазн

Бирюзовый, цвет неба, свет моря, действует на меня, как красное на быка, о котором утверждают, надеюсь, что лживо: дальтоник.

Как подойти? Как рядом с ним оказаться? В автобусе, хоть и немного, но - пассажиры. Им скучно. Только дай повод. Всей псарней ринутся зайца травить. А если тот в волка назло им обратится? Всё равно: гоготанье, изо всех щелей сермяжная вонь, ату его, братцы!

Действует во всех оттенках неотразимо, потому не удивительно, когда на периферии зрения небесно мелькнуло, я, повернув голову, не мог оторваться от бирюзовых шорт света моря - сбоку, напротив, на соседнем сидении. Хоть и держал открытым "Вино из одуванчиков", но и, заставив оторвать взгляд от бирюзы, в книгу заглядывая, ничего вычитать не пытался: на время читать разучился.

Это была первая остановка от города, то ли еще в черте городской, то ли за, что неважно. Автобус был полупуст, и он тотчас полулежа вписался в оба сидения: лица заметить я не успел. Отвернувшись к окну, мгновенно обмяк, растекаясь, бирюзово сияя, обнажая граду и миру белую полосу за бирюзовым свечением, подобную мокрой гальке между берегом и водой.
Ядовитая бирюза, не смягченная стиркой, сводит с ума. Или сам себя я свожу, избрав предлог бирюзовый? Встать, шагнуть, заглянуть в лицо. Что увижу?

Лица не видно. Можно любое представить. Розовым кончиком языка красные губы облизывает. Ресницы раскрытыми веерами опущены. Подбородок и щеки бледны, к проступающим еще мягким затейливо вьющимся волосам недоверчиво непривычны. Бледность с бирюзой не совместима. Бледность - Пьеро, всхлипы век, светлооко отрок смотрит оторопело, какой уж тут жар, какой тут соблазн? Пожалеть, по волосам легко рукой провести.
Иначе! На щеки - румянец, две родинки под правым соском - вместе с соском их слизнуть, как вишенки с торта. Шрамик на левом запястье: бойкому хулиганистому Арлекину бирюзовые шорты к лицу - с бедер их и стащить.

Оставив Пьеро ехать дальше, с Арлекином выйдем на первой же остановке, там пригорок, светлая рощица - недавно в первый раз прореженный молодняк. Поднимаемся, рядом идем, слова из него выманиваю короткие, односложные, решая, что дальше: не вспугнуть, не оттолкнуть, напротив, недоверие снять и приблизить.
Слова? До того исключительно метафорично. Во время того - зримо, осязательно ясно, обонятельно остро: бирюзовый потный аромат спущенных шорт. После того - представлять вовсе не надо, легкая дрема - кому интересно? А Буратино с Мальвиной и, как там его, псом Артемоном, совсем не нужны: воровать ворованные сюжеты нехорошо.

Как подойти? Как рядом с ним оказаться? В автобусе, хоть и немного, но - пассажиры. Им скучно. Только дай повод. Всей псарней ринутся зайца травить. А если тот в волка назло им обратится? Всё равно: гоготанье, изо всех щелей сермяжная вонь, ату его, братцы!

От этой полоски, от легкого бирюзового вздутия, на пару сантиметров тайну приоткрывающего, глаз не оторвать, а смотреть невозможно: еще полминуты - все уставятся, выдавливая из себя не по капле - ведрами, да такое... Распять видящего белую полосу, которую им, сидящим не там, вовсе не видно! Тут даже если распинаемому распинающие по барабану, увы, бирюзовых шорт, к ногам опадающим, вовек не видать. Потому - взять в ладони по глазу и к стеклу отвернуть: любоваться пейзажем, от которого глаз оторвать невозможно, столь он прекрасен. Вот и солнце садится, с работы домой возвращаются, вот еще что-то из давнопрошедших времен приключилось. А полоска - так, наваждение, нет ни ее, ни бирюзовых еще не стираных шорт, оглушающих убийственным цветом светлые едва заметные волосы на ногах, которым в автобусной тесноте мелковато, и они торчат в проход набравшего скорость автобуса: шоссе пусто, и - невозможно не обернуться, хоть одним глазком глянуть на белую полоску под бирюзовым неистовством.

Порой он вздрагивал, сжимал кулаки, руки дергались - видно, после драки махал кулаками. Потом успокоился, пока в тряской полудреме не вздулась кричащая бирюза - похоже, приснилось то, что с ним еще не случалось, а явилось в автобусе в тряском сне дребезжащем: то ли он прыгал на ней, как автобус на рытвинах, то ли кто-то на нем - не разобрать, в чужой сон не пробраться, будь ты самым гениальным фрейдистом, обходящимся без всякой кушетки, то ли увезенной в Лондон, то ли в Вене оставленной.
Его самого здесь, в автобусе вовсе и нет. Уткнувшись в себя самого, в свою дремоту, упав на грудь головой, опав на сидение, он знать не знает, ведать не ведает ни о чем бирюзовом, ведь в сладкой дреме не помнит, какие шорты надел и что те немножко малы, хоть совсем новые, но куплены осенью - когда было носить? - вот в первый жаркий день этого лета их и надел, на следующий год будут точно малы, а пока, если ниже чуть-чуть опустить, совершенно не давят, а то легко встанет, но в автобусе не подрочишь.

У него там, как у ягненка, кудрявенько, волосы вьются кружочками, как не погладить, шерстинки между пальцами не пропустить, словно на морозном стекле кружки и стрелы ногтем мизинца лаская?
Воткнулся взглядом, впился в приоткрывшуюся белым пронзительную бирюзу и ощущаю: вот-вот вокруг лопнет, взорвется - зеленая змея зашипит ядовито, собачонка очкасто залает, бурый медведь забурчит, волк густопсово завоет.
Остановить! Вышвырнуть! Прекратить! Полиция! Мать честная, во что Русь святую превратили пидоры - пиндосы жидомасонские! Бирюзовые шорты пробудятся от дремы, откроют глаза: по какому поводу хай? Заткнулось бы старичье! Вздремнуть после ночи уебистой не дают!

Пытаешься пейзажем отвлечься - не получается: не отвлекает. То ли пейзаж такой попался невзрачный, то ли ты пейзажу не угодил. Вот и пытаешься, держа в руках себя, глазами к окну приковавшись, думать о чем-нибудь, неважно о чем, главное не оборачиваться, от бирюзы багровея. До того себя доведешь, что шагаешь по старому, можно даже сказать, старинному кладбищу, хоть бы какому, хоть где. Пусть Пер-Лашез: Маркс, коммунары, Оскар Уальд. А может, и нет. Может, другие. Не суть. Идешь, лицезреешь, пока не набредешь на заброшенный склеп: сыровато, дверь сломана, что-то над землей возвышается. И - тут как тут сивой кауркой он, прекрасный, живой, и не в шортах, черт возьми, не в бирюзовых. А запах склепа? Что запах? Его тотчас перебьет искусительный аромат - штаны спущены, из трусов - джин из бутылки, всё остальное неважно.

На минуту-другую отвлекся. Нет, еще нельзя. Еще рано. Слишком приметно. Дорисовать что ли славным мальчикам прошлым то, чего авторы их напрочь лишили? И мечтать научили, и даже, захлебываясь от умиления, чести, добру попытались, и фехтовать, а вот в трусах - пустота. Как у Давида в учебниках: ниже - ни-ни. И пописать мальчикам нечем, разве что шпагой. Ни о чем другом и думать не велено.

Всё равно, еще рано. Другим надо отвлечься. Халат, распахнуто обнажающий - на груди волосы буйствуют, словно трава после обильного дождя на могиле - надетый мужчиной, едва вставшим с постели - деталь сюжета традиционного, испытанного, безупречного. Но на юноше, еще почти мальчике подобного не припомнить. Такому герою надо являться, едва с постели поднявшись, в пижаме, штаны определенно приспущены, куртка распахнута, или в трусах, разумеется, мятых. Автор такие трусы может и задом наперед надеть на героя, на ночные упражнения намекая. Или всё-таки пусть будет халат? Традиционный сюжет потому и традиционен, что его множество раз наизнанку выкручивали, терзали, увечили, подобно тому, как солдаты, штыковые выпады тренируя, чучело ловко пронзали, а из него пучками раскидисто лезла солома.

Вжимаюсь в собственное желание и в собственный страх, а он вжимается в сон. Тело из одежды тенью стеснительно проступает. Руки-и-ноги непомерно длинны: ни штанин, ни рукавов не хватает. А меня бирюзово жар соблазна одолевает: к черту автобус, разбудить, увести, личными зонами с ним совместиться, сорвать с него лишнее и белую полоску губами высасывать, пока не захлебнешься.

Легкоматерчатые шорты, внутри мешочек вроде трусов всё в треугольность бесформенную собирает. Такая материя не преграда: материальна, чтобы естественную форму скрывать, осязательности не мешая. Бесформенность эта притягивает безмерно, словно гончара глина комком безобразно безобразным, словно скульптора камня кусище бесполое, грубо вырубленное из скалы, с сотворения мира над землею скользящей. Вот, и ты, Творцу подражая, руку протягиваешь неуверенно, осторожно - не оттолкнет, не отвергнет, не отшатнется ли, и скользишь заветно, лишь слегка зависая, не смертной плоти - духа телесного, бессмертного не касаешься ты, вечного жаждущий, вдувающий в уши слова, в рот языком проникающий, сзади в бирюзовую плоть пробивающийся.
И - вот, вздрогнешь, материи легкой коснувшись, и всё плывет, и ты плывешь вслед за пальцами, осязая и придавая форму материи, пока та не соскользнет, чтобы ты мог хуй в кулак ухватить, пальцами яйца облапить. И - свершится: творение оживет выпукло-остро, чтобы благодарить творца всем, что знает, всем, что умеет. От лишней глины гончар освобождает сосуд, от лишнего камня освобождает скульптор деву-ли-юношу, подобно тебе, освободившему плоть для любви, для веселья, для радостного соития с плотью иной, тоже божественной.

Пьеро с кривоватой улыбкой мальчика, из которого желают девственность выкорчевать, словно растительность сорную, уехал не попрощавшись. Так всегда бывает с Пьеро.

Поглотив друг друга и вернувшись на остановку с пригорка с березовой рощицей, где белесо пушистились одуванчики, мы с Арлекином, устав от яркого солнца, присели в тени, ожидая автобуса, вспоминая, как змейка, блестя в бирюзе, вниз зазмеилась, обнажая и призывая. На шортах виднелось небольшое белесое пятнышко: он еще не опавший зеленым листиком вытирал. Придется стирать. Конечно, цвет немного поблекнет. Но, будем надеяться, еще много стирок случится, пока яркость свою потеряет. А солнце, оставшись без нас, вспоминая наше язычество, которое ему полюбилось, нежно поглаживало бирюзовую тень, оставшуюся на светлой поляне.

Пальцы, ласкавшие светлую упругую капризно покорную плоть, теперь тепло ласкали солнечные лучи. Свет за свет, ласка за ласку, тепло за покорность. Всё, не имеющее цены, оказалось включено в стоимость автобусного билета. И гимном этому осознанию звенели трубы, вокруг черного жерла бездонного пронзительно ободом золотясь.

Лица его не запомнил. Мелькнуло в березовых бликах белесых, бирюзово сверкнув, и пропало. Странно мелькнуло: звонко-березово-бирюзово.